«Это было мое решение, чтобы провели операцию по ампутации ног. Это было очень жестко, и я горько плакал...»
— Олимпийский чемпион Роман Костомаров в нашей студии. Добрый вечер.
— Добрый вечер, Дмитрий.
— В 29 лет – олимпийский чемпион. В 46 – второй день рождения. Вы сказали такую горькую штуку перед программой, что был момент, когда вы чуть ли не жалели, что вас спасли.
— Ну, это действительно было. И мне кажется, такое чувство может посетить любого человека, который лишается... своих конечностей. Тем более, поскольку я еще, конечно же, спортсмен, фигурист, я не понимал, зачем и для чего я здесь остаюсь. Все было так легко, скажем так. И в полном бессознании. И я не чувствовал боли. Я имею в виду, до того момента, как мне сообщили, что необходимо ампутировать ноги-руки. До этого момента я был в коме. В общем, мне было хорошо. Я чувствовал себя спокойно, ничего не понимал. Наверное, в этот момент было тяжело всем людям близким, родным. Но я ничего не чувствовал, поэтому мне было как-то спокойно. Я ощутил весь ужас, когда очнулся и нужно было принимать решение по поводу проведения операции.
— Это было ваше решение?
— Ну... это было решение... мое, да, необходимое для того, чтобы провели операцию по ампутации ног. Это было очень жестко, и я горько плакал... Но сказал, что да. Состояние, во-первых, было еще такое. Я потом об этом тоже жалел. Не знаю, что бы изменилось, если бы я сказал «нет» этой операции. Что делали бы врачи, моя жена и все остальные. Если бы я сказал «нет», наверное, меня не прооперировали бы, и просто пошла бы гангрена.
— Там же была угроза жизни.
— Да, я про это и говорю. Ну что?.. Мне интересно даже самому. Если бы я сказал «нет, я не хочу» – что, дали бы просто умереть? Я этого тоже не понимаю. Или просто выключили бы меня, сделали наркоз и все-таки провели операцию? Хотя, я слышал, известная певица каким-то таким образом умерла.
— Юля Началова отказалась.
— Отказалась и умерла от этого, да.
— А правда, что началось все с натертой ноги на съемках?
— Правда.
— С какого-то пустяка, по сути.
— Да. Но при сахарном диабете любой такой пустяк – это опасная вещь. Она не дала удалить тот самый палец, про который когда-то, когда она еще была в состоянии разговаривать, в сознании, разговаривали врачи с ней. Она очень этого боялась.
— И именно это могло быть роковой ошибкой?
— Я иногда думаю: а что было бы, если бы ей удалили часть ноги? Может быть, это было бы роковой ошибкой для нее, еще большей?
«Того, чем дорожил всю свою жизнь, я лишился: это самостоятельность. Никогда не хотел ни от кого зависеть»
— Я просто слышал про это. И я сказал «да». Я был немножечко, конечно, в больнично-наркотическом состоянии: на обезболивающих, еще на чем-то, весь на препаратах каких-то, чтобы вообще вернули меня к жизни, чтобы потом принимать такие решения. Но я сказал «да». Потом, через какое-то время, конечно, я много раз об этом жалел.
— Но сейчас прошло время уже значительное. Семья рядом, вы с близкими. Они счастливы, что вы живы, это сто процентов. Ну, это видно, по ним, это понятно. Ясно, что и им сейчас приходится чем-то жертвовать, потому что им нужно смотреть за вами, быть с вами. Мне показалось, что вы чувствуете перед ними какую-то ответственность. Вы привыкли к тому, что вы взрослый мужчина, самостоятельный, сделавший себя абсолютно сам, всемогущий - все что угодно. И тут такая ситуация, что без жены никуда, например, или без кого-то, кто рядом.
— Это действительно так, это очень тяжело было принять еще в больнице. Того, чем дорожил всю свою жизнь, я лишился: это самостоятельность. Быть самостоятельным человеком, не зависящим ни от кого. Никогда не хотел ни от кого зависеть. Поэтому это было очень трудно принять. Я чрезмерно благодарен своей жене, которую очень люблю, которая была со мной на протяжении всего времени и сейчас помогает мне во всем, ухаживает за мной, кормит меня. В общем, весь быт на ней, у нее появился 46-летний ребенок.
«Смерть – это не страшно. Страшно остаться инвалидом»
— А у вас остались какие-то страхи? Боитесь чего-нибудь? Или уже ничего не страшно?
— Я... понял, что смерть – это не страшно. Я боялся всегда, я берег себя всегда в жизни. Ну как... я хоть и экстремальный человек – и прыгал с мостов на банджи, и на мотоцикле гонял очень быстро, – я всегда боялся упасть, сломать ногу или руку, потому что была моя работа – катание фигурное, шоу. И я всегда как-то так подсознательно берег себя все равно. Если можно было ехать 320, я ехал 300, скажем так. То есть почти, почти на самом-самом максимуме. Я давно забыл! Раз, два, три, полетели! Вау! Вот это да! О смерти я вообще... как-то не думал об этом. Нет, это всегда было в подсознании, что смерть – это страшно. Сейчас я понял, что смерть – это не страшно. Страшно остаться инвалидом.
«Я помню, что я весь в кровавых бинтах. И стоп нет. И уже потом, когда я увидел на перевязке, что там, – я реально ужаснулся»
— А вы кому помните? Было 175 дней, когда все следили за вами.
— Когда меня уже там отключили, я ничего не помню. Я помню, как меня забрали в больницу. Дальше я помню, что пару раз ходил в туалет самостоятельно. А потом я уже очнулся где-то в конце января. Я помню, что мне сквозь препараты или что-то еще очень какие-то странные сны снились. Откуда это во сне бралось? Такая белибердятина. Вообще. И ты не понимаешь, живой ты, не живой. Как когда спит человек, ему снится что-то страшное порой. Порой бредятина, если ты это потом осознаешь. Но был сон такой, который реально прям запомнился мне. Как будто есть реальная жизнь, а есть параллельная, где ты еще не понимаешь, живешь ты или не живешь. Сон снился, что я смотрю на себя со стороны, где-то метрах в десяти стою и смотрю на себя со стороны, И кто-то здесь, рядом, снимает на телефон меня того, стоящего. И в какой-то момент я, стоящий... у меня там шапка, по-моему, была. И просто как спичка, когда ты ее поджигаешь, она тлеет. Вот таким образом я из-под шапки вот так: ш-ш-ш! А шапка просто падает на кроссовки или ботинки. И я вот так смотрю в полном шоке и не понимаю, что это такое. И вот таким же образом, секунд через 20-30, – ш-ш-ш – и я опять стою вот так же. И я это вижу. И я потом много раз, когда пришел в себя, я просто... Оксана приехала ко мне, и брат тоже. И я говорю: «Бусь, там на телефоне записано такое! Видео есть, посмотри, я там просто истлел, а потом обратно вернулся». Она говорит: «Какое видео? Нет там у тебя никакого видео». То есть у меня как-то спутались реальность и нереальность. Но возможно, этот сон был. Это, может быть, какой-то момент, когда я реально летел камнем вниз в эту пропасть. И, наверное, не долетев, как говорили врачи, буквально несколько метров до земли, потом обратно я как-то вернулся, выжил. Может, это как-то с этим связано, не знаю. Ну, сны были порой вообще непонятные, ужасные. Если я про все буду рассказывать, у нас передачи не хватит. Ну, прямо бредовые.
— Это же самое интересное, на самом деле. Когда человек остается один на один с своей бедой, со своим подсознанием, в этот момент чего там только не открывается.
— У меня в палате было окно, из которого медсестры смотрели за мной. Наверное, это уже после операции. И мне в окне в этом виделся бойцовский зал, где тренируется Федор Емельяненко, Макгрегор туда приехал, еще кто-то. В общем, бойцы тренируются, а я не могу встать с кровати. То есть я пытаюсь чего-то там... Помню, что говорю Макгрегору: «Давай, иди сюда, иди сюда, иди там...» А я вот так как-то прикрыт, типа, полотенцем. Типа, тоже шотландец. «Да иди, я с тобой...» А он стоит, смеется надо мной: «Ты с кровати попробуй встать для начала, боец». Ну то есть... А я как в болоте лежу, я подняться не могу, потому что... Ну, это... Что происходит в голове, я не понимаю. Понятное дело, что я подняться не могу. Но в те моменты, когда я пытался это вот делать, вставать, я помню, что медсестры меня прям – бум! – своими жесткими руками такими возвращали, чтобы я никуда не рыпался, а лежал. Видно, и сон, и реальность, у меня как-то соединялись. И я пытался встать, но нельзя было и не на что было.
— А самый страшный момент, когда вы очнулись и поняли, что уже нет конечностей, помните?
— Да я прям очнулся и... Когда я очнулся без конечностей, я уже... До этого... Просто я пришел в себя после наркоза, наверное. Рядом была, естественно, Оксана, жена. И я помню, что я весь в кровавых йодопироновых бинтах. И стоп нет. И уже потом, когда я увидел на перевязке, что там, я реально ужаснулся. Все это я не понимал. Да я и сейчас смотрю, сижу с вами разговариваю, и я вообще не понимаю, что это со мной происходит. То есть произошло.
— Знаете, я вам честно скажу. Когда пришли сообщения, что вы согласились на ампутацию, у всех был шок. А следом пошли сообщения, что... Все сразу стали успокаивать. Поклонников успокаивали: «Вы не волнуйтесь, мы его поставим. Протезы, бионические руки-ноги – все будет. Он еще будет бегать, ходить». Так говорили врачи, говорили специалисты. И в это верилось, честно, с трудом. Прямо с трудом.
«Как тренироваться и для чего тренироваться? Все как бы закончено. Но это все реально благодаря жене и брату, которые были со мной рядом»
— Сейчас я смотрю на вас с рукой и до сих пор не понимаю, как это работает, честно. Вот как это работает? Вроде мы посмотрели за всем процессом, как Оксана на вас надела эту штуку. Как при этом вы ее... Я не понимаю. Но это есть. Получается, не наврали. И как сочетается это с тем, что у вас сила воли как бешеная сейчас?
— Сила воли?
— Сила воли, ну да. Вам же хочется встать и идти, хотелось? Опять идти в бассейн, опять на тренировку, опять в спортзал.
— Сейчас это не так трудно, как это было в больнице – начать вообще все с нуля. Вот там было самое трудное. Ну, во-первых, выкинуть из головы вот эту всю реальность. И зачем? Зачем вот это оставлять на земле? Ну, это реально по-другому не назовешь. Страшно. И... ...начать что-то делать, и как-то перевернуть в мозгу... ...что надо начинать двигаться как-то, тренировать себя, как-то уже поднимать голову с подушки. Были и пролежни. Для меня это вообще шок, это как бы... Как тренироваться, я тоже не понимал. Ну как? У меня ничего нет. Как тренироваться и для чего тренироваться? Все как бы закончено. Но это все реально благодаря жене, благодаря ей и благодаря брату, которые были со мной рядом и каждый день старались промывать мне мозг, что мы пройдем этот трудный путь вместе, что нужно начинать двигаться, что-то делать, что есть ради кого жить. Но я тоже не понимал. Я знаю, что смерть для близких – это страшная вещь. Мне было бы не страшно уйти и было бы спокойнее гораздо покинуть этот мир. Но это страшно для близких, для родных. Но опять же я понимал, что... время лечит все. И время все лечит, и через полгода все пройдет, через год все пройдет. Даже если меня не будет, все будут жить. Ну да, будут, конечно, вспоминать периодически.
«Я знал, что умирают от пневмонии, и после коронавируса мы все знаем это прекрасно. Но чтобы произошло то, что со мной произошло, этого я никак не ожидал»
— Вы сейчас так говорите, как будто чувствовали себя обузой.
— Я обузой себя чувствовал, понимал, что я буду как будто бы обузой. Я не понимал, что я буду делать. Для чего это? Я не хотел быть инвалидом... жить инвалидом, тем более таким. Хоть руки бы оставили... Но... Кто там у нас? Всевышний послал испытания или просто... ...подкачала моя уверенность в том, что... ну, я могу все. То есть я самый здоровый человек.
— А вы вините кого-то в том, что случилось?
— Себя. Себя. Просто, наверное, подкачала чрезмерная уверенность в том, что... Ну, болею я. Я могу. Не первый раз болею, мне 45 лет – за эти годы я болел, как и все, простывал, как и все. Бывала температура, бывал кашель, воспаления какие-то там еще. Серьезных операций никогда у меня не было. В спорте у меня все достаточно гладко проходило, я имею в виду в плане здоровья.
— А в чем реальная причина? Поздно обратились? Не обращали внимания? Запустили? Что, почему? Сейчас уже прошло время, вы ответили себе на вопрос?
— Я думаю, это больше стечение обстоятельств. Болели все в Новый год. Я имею в виду, и Оксана у меня заболела прямо 31-го числа. А мне нипочем все. Баня, снежочек, все у меня в порядке. Все на здоровье, я только закаляюсь, становлюсь сильнее, крепче.
— То есть вы пошли в баню с температурой?
— Нет. У меня ее еще не было. 31-го числа мы все ходим в баню. Это просто традиция – на даче пойти в баньку и обтереться снегом. Я делал это ежегодно практически. И не только в Новый год. Это было нормой. Потом, когда начались уже выступления на новогодних елках, со 2-го числа... все болели. И наши ребята, и все, кто из шоу. Кто-то на гастроли уехал, мне все говорили: «Там Леха Ягудин болеет, еле живой выходит на шоу». Я такой: «А что вы все такие слабаки?» А где-то, в глубине подсознания: «Ну заболело у меня плечо, ну старая травма же...» И вот в начале нового года, когда уже начались выступления... А я там женщина, Брунгильда, в спектакле. И у меня очень теплый костюм. Грудь, все дела. Поролоновое все.
— Накладная грудь, да?
— Да. И вот в этом всем побегаешь-побегаешь, метлой помашешь... Во всем этом потеешь – парик этот, длинные волосы, шляпа. Ну жарко было очень! И там, как я недавно вспомнил, за кулисами стоял вентилятор, который дул на декорации, чтобы они колыхались. Ну и я периодически вставал под этот вентилятор и охлаждался, чтобы как-то высушить свой пот. Но я это делал из года в год, из спектакля в спектакль, потому что частенько работенки хватало – выбегаешь, на минуту уходишь, обратно возвращаешься. То есть такое было всегда. Это не то что я только вот в этом первом спектакле. Но сейчас я понимаю, что это охлаждало меня, и порой начинался кашель какой-то. Ты разгоряченный, а холодный воздух – это же лед, все равно дует. Появлялся какой-то кашель в других спектаклях за 2-3 года до этого. «Ну и покашлял, и прошло. Ничего страшного в этом нет». Ну температура, ну ладно – выпил обезболивающее. Но в этот Новый год меня конкретненько подзацепило. Я выпил таблеточку, обезболивающее, к доктору сходил, укольчик укололи, плечо вроде получше стало. И так я провел 20 спектаклей.
— Причем это практически без врачей, без назначений?
— Такое само...
— Самолечение полное. Да, просто обезболивал. Если на это смотреть... Ха! Брунгильда превратилась в дровосека. Он же тут с пилой за мной бегал – какое совпадение, прикинь! Догнал.
— А вот она как раз. Бензопила.
— Да-да-да, представляешь? Сейчас как-то эта картинка... Где-то это все было рядом со мной, и пила...
— Я спокойно отвыступал, мы ездили даже и на улице катались, в Подмосковье, какие-то спектакли. Я чувствовал себя прекрасно до последнего... Я понимал, что кашляю, 5-7 дней – все пройдет, ничего страшного. Я по три спектакля в день работал, а физически себя чувствовал абсолютно хорошо. Но я так понимаю, что антибиотики ослабили мой иммунитет, Наверное. Еще то, что болели окружающие, и вентилятор, и лед – все это вместе способствовало ослаблению конкретно моего иммунитета. Думаю, конечно, эти обезболивающие сильно меня обманывали. Мой организм обманывали. Я не знал, что внутри происходит. Нет, я просто думал, что это все пройдет, как обычно. Я не первый день болею, не первый день катаюсь, пока болею. Ничего сверхъестественного я не ощущал. И только 9-го числа... 8-го мы уже закончили все, откатали. А 9-го числа, когда мы пошли попариться в баньку, я думаю: «Во, наконец-то все закончили, пойдем попаримся, для здоровья, с веничками!» Прорубь. Опять же, как я говорю, мы так регулярно делали зимой. Понятно, что мы и летом паримся. Именно тогда я подумал: «Наконец-то, фух, отработали! Сейчас попаримся, окунемся, вау! Восстановимся, все будет отлично»...
— С горячительным?
— Нет. В бане можно, но с крепкими напитками, конечно, нет. Пивка кружечку могли выпить, но не более того. Потому что... Не сейчас. В какие-то другие дни, возможно. Да, я не ангел 100%.
— Не, я просто в контексте антибиотиков спрашиваю.
— Ну... Ну, антибиотики не пил.
— А, уже все, да?
— Уже не пил. Мне жена сказала, когда сама начала пить антибиотики: «Может, и ты пропьешь?» Я говорю: «Да ну, брось. Какие антибиотики? Посмотри на меня! Только обезболивающие». Но увы... Я знал, что умирают от пневмонии, и после коронавируса мы все знаем это прекрасно. Но чтобы произошло то, что со мной произошло, этого я никак не ожидал. Понятно, что умирать я тоже не собирался. Без боя. Но... если бы я знал, что может так все закончиться для меня и что вообще такое бывает... чтобы простыть и такое получить... то я бы, наверное, за месяц до этого дня кардинально что-то поменял бы. Ну уж точно я бы пропил антибиотики, когда жена сказала. Это точно! Я бы что-то поменял. Вот если бы я просто думал, что умирают от пневмонии, махнул бы рукой. А если бы знал, что останусь без рук и ног, то точно... изменил бы что-то. Но!.. Увы, об этом можно только мечтать теперь.
— Первое слово в новой жизни – «мама», написанное как раз вот этой искусственной рукой. С сердечком.
— Да это само как-то... Мне даже Оксана, когда... Я был с рукой – не помню, где мы были... Как автопилотом это происходит. Это прямо на подсознании. То ли я сразу подумал, что это самое простое слово будет для меня, чтобы вывести его, то ли это... Ну это где-то... Оксана мне говорит: «Напиши имя дочки или сына». И просто автоматом я пишу слово «мама». Она самая родная, самая близкая. Написать слово «мама» для меня было... Еще и так хорошо получилось. Я в душе прямо очень порадовался, что смог это сделать. Автографы я теперь не раздаю, раньше частенько это делал. А теперь снова могу и автограф написать, в исключительных случаях.
— Когда я увидел вас, стоящего на ногах, на протезах, у меня было ощущение, что произошло чудо. Это же просто невозможно! Вспоминаешь сообщения, когда говорили «ампутировали это, ампутировали то»... А прошел год...
— Жаль, наше время в эфире ограничено. Как самые близкие Романа Костомарова переживают все, что происходит с чемпионом? Его брат, жена и, конечно, мама появятся здесь, в нашей студии, в следующем эфире. Я Дмитрий Борисов, не пропустите «Эксклюзив» в субботу на Первом. Увидимся!
